Собачник

Г. Стюарт

 

Май 2001

 

Перевод М. Касьяника

 

Собаки не исчезли все за одну ночь. Это было совсем не так. Сперва, на самом деле, жители города не замечали, что с каждым днем становилось меньше бродячих собак, рыщущих под ногами у загоравших на скамьях в "Эль Хардине". Нарастающее отсутствие поджарых коричневых собак – короткошерстных дворняг с выпирающими ребрами, привычно выискивающих пропитание около киосков с едой вокруг площади, или цепочкой бегущих по круто поднимающимся в гору закоулкам, – никем не было замечено.

А если бы горожане и подумали о них, то решили бы, что собаки, как и люди, лениво спрятались в прохладе за толстыми городскими каменными стенами, потому что июнь в этом году был необычайно жарким  и душным даже на высоте 7000 футов. Ибо погода действительно сыграла свою роль в странных событиях этого лета. В шикарных виллах на холмах и в каменных домах, беспорядочно расползшихся по нижнему городу, потолочные вентиляторы крутились целую ночь. Москиты свирепствовали. Кактусы в парках и на окружающих холмах замерли неподвижно. Мескитовые деревья весь день поблескивали коричневым и золотым. Горы тихо застыли под вечным небом. Что-то неуловимо изменилось.

Каждый знал, что что-то не так, и некоторые собирались вокруг эстрады в тенистом центре парка "Эль Хардин", чтобы обсудить странную атмосферу в городе. Казалось, что электрические фонари стали гореть более тускло. Уличное освещение мерцало и отключалось. Ресторан "Le Fumoir" совершенно необъяснимо закрылся на лето. Руководство самой популярной дискотеки временно уволило рок-группу, приехавшую из Мехико на заработки. Стало приезжать меньше туристов. Впервые за свою историю Институт искусств Альенде зарегистрировал резкий спад числа поступающих. Жители стали странно себя вести – даже в дни зарплаты мексиканцы оставались дома и не приходили на работу, а гринго вдруг поуехали в Соединенные Штаты или отправились в Акапулько, хотя был еще не сезон.

Было такое впечатление, что Сан-Мигель покинут всеми на пике своей популярности. Некоторые верили, что виноват ураган el Niño. И все-таки, дело было в чем-то большем, чем просто погода. Местный шаман, престарелый отоми, выдал из своей хижины на голом буром холме под названием Рай, запоздалое предостережение,  что, дескать, изменчивый мезо-американский бог Тецкатлипока посмотрел в свое туманное зеркало и решил вывернуть весь край наизнанку. Жертвоприношения – вот единственное спасение, заявил святой человек.

Безусловно, произошло – или все еще происходило – что-то необычное, заставляющее более чуткие души предчувствовать недоброе, как будто некая существенная часть их жизней исчезла. Они начали ощущать ту пустоту, которая приходит на смену боли от смерти любимой матери или почитаемого отца.

 

****

Вероятно, единственным человеком, разглядевшим глубинный смысл революции в окружающей среде Сан-Мигеля, был художник и старожил Элан Криллон. И даже его очень специфическая восприимчивость проснулась лишь после пропажи двух из его пяти собак, лично им спасенных от опасностей уличной жизни и нашедших тихую гавань в его патио, доме и студии.

Элан Криллон был преданным и увлеченным человеком – преданным своей жене, своим многочисленным друзьям, бродячим собакам и кошкам и своему искусству. И все же художника постоянно терзало чувство вины из-за того, что, как он считал, он делал недостаточно много. Он слишком мало делал для людей. Слишком мало для окружающей среды. Вообще, слишком мало для жизни. Послушать его, так он казнил себя и за то, что его преданность растениям отставала от его отношения к животным.

Однажды прошлой зимой, после особенно сурового похолодания, он стоял со мной посередине своего патио в окружении своих пяти собак, все время проводил своими длинными чуткими пальцами по редеющим светлым волосам и не отрывал печального взгляда от поникших растений в стоящих вдоль стен горшках: “Я забыл укрыть их, и они все погибли от мороза. Что я натворил?”

Большинство иностранцев в Сан-Мигеле Альенде – они называют себя "гринго" – уделяют здесь гораздо больше времени флоре и фауне, чем они это делали в Соединенных Штатах, в Канаде или Европе. Просто у них больше времени в этом курортном городке на высоком плато. Но с Эланом Криллоном все было иначе. У него было меньше времени, чем когда бы то ни было раньше в его бытность редактором искусствоведческого журнала в Северной Каролине.  Его жена жаловалась, что теперь им приходится выезжать в Мехико или в Ларедо, чтобы найти время заняться любовью. Элан был таким занятым, что ему приходилось заранее назначать время для двух своих любимых развлечений: занятий любовью со своей женой-художницей и пьяных загулов со мной. “Какого числа мы напиваемся?” – спрашивал я. А он сверялся со своим секретным расписанием, которое он держал в голове, и отвечал в таком духе: “Как насчет второй половины следующего четверга?” И он являлся – решительный, преданный, ответственный. К своим алкогольным сессиям Элан относился так же, как и ко всему остальному – энергично. Он следовал одному единственному правилу, которое гласило: "ты можешь пить всю ночь и столько, сколько хочешь, но это никогда не должно мешать выполнению твоих обязанностей на следующий день.” И будьте уверены, наутро после своих похождений он еще раньше, чем обычно, был на ногах и сосредоточенно занят –- только его мальчишеское лицо было чуть серее, да тяжелые веки прикрывали синие глаза, да иногда шишка или ссадина от загадочных столкновений, падений и инцидентов, да его 55 лет сказывались более явно, чем обычно.

Будучи партнером в одной из крупнейших художественных галерей города, Элан раз в неделю дежурил там полный день. Два раза днем и два раза вечером он давал уроки живописи, играл роли в муниципальном театре и рисовал  декорации для всех постановок театра Анхелы Перальта. Кроме того, он 30 часов в неделю отрабатывал в "Собачьем Приюте", соучредителем и главным сборщиком пожертвований для которого он был. В качестве крестного отца одного мексиканского ребенка в Веракрусе он непременно участвовал во всей сложной системе праздничных мероприятий этой семьи, насчитывающей восемь детей. По сложившейся традиции он принимал в своем доме большущие группы гринго и мексиканцев, приезжавших к нему провести Рождество, День Благодарения, Хэллоуин, а также на свой день рождения и день рождения жены. Зимой он водил любителей пешего туризма по своим любимым тропам в окрестных горах. Страстный любитель тавромахии, он покрывал огромные расстояния – включая ежегодные паломничества в Испанию – чтобы полюбоваться на тореадоров и их бои. А посему, хотя он и был художником, очень редко можно было застать его тихо стоящим перед полотном в своей студии, рисующим одну из своих  мексиканских кабацких сцен, словно в его распоряжении было все время в мире. И при этом ежедневно, обычно, вечером, когда темнота падала на высокогорье и начинал дуть волшебный бриз, его можно было увидеть гуляющим со своими пятью собаками по лугам или лощинам, или вдоль берега искусственного озера под "Los Balcones" и Ботаническим садом.

 

****

Однажды теплой ночью за водкой с тоником в баре Тио Роберто – это было за несколько дней до того, как он обнаружил исчезновение собак, и Элан только что запер галерею, и уже поздно было выводить собак на прогулку по холмам, – я спросил его, зачем ему нужно выставлять свою кандидатуру на должность президента "Собачьего Приюта". Сколько он вообще считал нужным сделать в жизни? Его гиперактивность по-прежнему оставалась загадкой. Поскольку Элан не был ни романтиком, ни религиозным человеком, меня удивил его ответ, и мне стало интересно, из каких его переживаний он мог всплыть.

“Как говорит Кьеркегор, мы смотрим иногда в свое сердце и понимаем, что Бог знает, как мы несовершенны. Всех нас всю нашу жизнь занимает вопрос – Сколько мы можем сделать? Конечно, я не собираюсь чересчур далеко выползать на эту ветку и подставляться всем этим неприятностям, и я всегда спрашиваю себя, рисковать мне снова или нет. Но я уверен, что если не рисковать, вся жизнь пройдет в сомнениях, все ли ты сделал, что мог.”

“А что, если ты рискнешь… и сделаешь что-то не то?” – спросил я.

“В этом и заключается риск,” – холодно ответил он, барабаня ложечкой по мраморному столу и заказывая еще две порции водки. - “А страх! Страх ошибиться. Или, по крайней мере, не оказаться правым. Если ты этого не сделаешь, ты будешь неправ. Но иногда я чувствую, что если я сделаю это, я все равно буду неправ. Так чтó остается делать человеку? Ничего? Просто ждать? Нет, я верю, что ты обязан выбрать. Хотя бы ради того, чтобы получать от жизни удовольствие. Оглянись вокруг себя, посмотри на всех этих гринго тут, в Сан-Мигеле, предпочитающих страдать здесь, чем признать, что они неправы. Иначе они сложили бы вещи и уехали туда, откуда приехали.”

Его глаза затуманились и стали такими матовыми, что почти исчезли в озерах тьмы. Словно он отправился бродить по давно забытым тропам Сьерра Мадре вне времени и пространства.

“В конце концов,” – загадочно произнес он, – “что есть на свете еще, кроме радости жизни?”

“Ну, если ты называешь этот вечный зов долга наслаждением жизнью!” – поддразнил я его.

“Все равно, речь идет о любви.”

“Да, но как это поучительно – знать, что ты прав.” Мне все еще было трудно поверить, что кто-то может быть таким совершенным, каким он кажется – преданным и щедрым работником, верным мужем, любителем животных, покровителем искусств. Неужели он никогда не заблуждался? Неужели никогда не отступался от своей веры?

Он цинично рассмеялся, весело глядя на меня своими синими глазами из-за толстых линз, и закончил мою мысль: “Даже если ты сам страдаешь от этой позиции. И вообще, я не верю, что и Бог абсолютно всегда прав.”

Он любезно пригласил меня посетить собрание спонсоров "Собачьего Приюта", которое он созвал, чтобы учредить особый комитет по расследованию загадки пропадающих собак. Было ясно, что он – единственный человек, осознавший трагедию. Никто его не понял. Сама президент "Ассоциации Собачьего Приюта" указала на то, что их вольеры переполнены бродяжками. К тому же никто из группы "Собачьего Приюта" не отметил никаких перемен в численности собачьей популяции города, к чему все относились исключительно чутко.

“Ну что ж,” – сказал печально Элан, и слезы набежали на его затуманившиеся глаза, – “две моих собаки пропали. Вчера вечером я выпустил их по собачьим делам на улицу, и они так и не вернулись. Дети на улице сказали мне, что собаки пошли следом за незнакомым человеком вверх по холму по направлению к "Los Balcones". Теперь вот что, я только что из "Эль Хардина" – я хожу туда каждый день, чтобы удостовериться. Там совсем нет собак. Ни одной! Любой из вас, зайдя в "Хардин" сегодня ночью, поразится, как мало там собак. И в закоулках собак тоже нет, я это знаю. Это продолжается уже достаточно долго, но никто до сих пор не заметил. И я спрашиваю вас всех: куда деваются собаки?”

Тогда-то высокий, чрезвычайно худой человек, одетый в желтый с голубым фуляр, с изящной небрежностью бонвивана поднял руку, требуя внимания, и легко, шутливо произнес: “Элан, вы лучше всех нас знаете все бары и рестораны в городе! Известно ли вам, что недавно напротив института Альенде открылся корейский ресторан, а еще один готовятся открыть на верхнем конце улицы Хесýс… и вы ведь знаете, что у них главный деликатес.”

Элан стоял в оцепенении, пока эти так легко сказанные слова доходили до сознания. Он не мог поверить своим ушам. Потом у него стал такой вид, будто он сейчас изобьет человека, посягнувшего на святое. Шокированный, он свирепо обвел взглядом комнату. “Билл, это самая отвратительная вещь, которую мне когда-либо приходилось слышать! Если ты так к этому относишься, то я не понимаю, почему ты вообще в этом комитете.”

“Ну, во время войны в моей стране кошек продавали за кроликов и ели с удовольствием,” – мягко сказала женщина средних лет из Флоренции. – “Во всем римском Колизее не найти было ни одной кошки. Разумеется, это были всего лишь кошки, но в конце концов…”

“Все хорошо знают, что корейцы сажают несколько собак в большой мешок и тяжелыми палками избивают их в котлету,” – сказал русский художник-эмигрант, один из самых преданных любителей собак в Сан-Мигеле. – “Вот почему у них такое нежное мясо.”

“Что за каналья,” – подпустил шпильку пенсионер-бельгиец, учитель из Монса.

Элан, заядлый реалист, всегда уравновешенный, контролирующий себя и свои эмоции, беспомощно переводил взгляд с лукавого Билла, на невинную итальянку, на официального президента "Собачьего Приюта", и вид у него был такой, словно он сейчас упадет в обморок. Мысль о том, что его Рэнди и Рэд избиты в мешке и попали в котел в корейском ресторане, была для него невыносимой. Сидя с ним в питейных заведениях Сан-Мигеля я пришел к осознанию дихотомии в его натуре: С одной стороны, его фанатичная приверженность корриде и убиванию быков, с другой – его детская любовь к собакам и домашним животным. Бой быков был тем предельным искусством, к которому он стремился в своей живописи. Риск для жизни – символ его редких отходов от реальности; собаки, напротив, были выражением его детской души, которой он разрешал парить, взлетать, нырять и стремительно падать вроде снежинок первого декабрьского снегопада. В тот момент я прочел в его глазах сигнал SOS.

“Собрание закрыто,” – пробормотал он и вышел на нижнюю Канальную улицу, где мы и остановили проезжавшее такси.

“К Тио Роберто,” – сказал он.

 

****

С этого дня Элан стал похож на привидение. Он был один. Его можно было увидеть крадущимся по улице Рекрео мимо Плаза де Торос к парку Хуарес и назад к Чорро, вверх по холму вдоль Санто-Доминго и по дорожкам и тропам в сторону Ботанического Сада либо в одиночку, либо со своими оставшимися собаками на поводке. Он стрелял глазами по сторонам. Он заглядывал в кухни корейского ресторана и расспрашивал посетителей о еде. Он морщился, когда горожане хвалили новый ресторан, нежность и аромат его мясных блюд; ему казалось, что они нарочно так делают. Элану все еще казалось, что никто не замечал и никому нет дела до того, что в "Хардине" уже не осталось ни одной бродячей собаки. Он апатично отсиживал свои дни в галерее. Он безо всякого энтузиазма ходил в "Собачий Приют". Он отменил свои уроки живописи. Его жена говорила, что он перестал брать кисти в руки и  совсем не заигрывает с нею. Он стал беспокойным, неудовлетворенным, неуверенным.

Я никогда раньше не видел его грустным или меланхоличным. Однако в полутемном баре у Тио Роберто, когда я спросил его об этом за водкой с тоником, он пожал плечами и сказал, что у него никогда не было на это времени. Печаль, всегда говорил он, это роскошь. А теперь она овладела им. Но пока Элан искал похитителя собак, он не знал, что все больше и больше людей начинали замечать отсутствие собак, и какую-то мутацию, происходящую с атмосферой Сан-Мигеля. Словно некий великий бог стерилизовал город, кастрировал его и лишил его elan vital, делавшей его мексиканским Санта-Фе. "Где они?" – одинаково спрашивали друг у друга посетители "Хардина", гринго и мексиканцы. Время от времени даже кошки стали осмеливаться заглянуть в "Хардин", где представителей кошачьего племени не видали уже десятки лет. Везде топотали голуби, обыденно и без атавистического трепета перед бездомными псами, которые действительно в нормальное время съедали порой на площади одного-другого их крылатого сородича.

В своем повторяющемся собачьем сне Элан всегда испытывал ужас перед собаками, перед их силой и числом. “Собачья оккупация страны,” – так он назвал это однажды вечером в баре. Он ненавидел этот сон. Он знал, что его периодические возвращения коренились в глупом мальчишеском страхе, преследовавшем его сегодня. Его, создателя "Собачьего Приюта"! И все же ему виделось, как они выплывают на берег – неисчислимые, вечные, огромные, свирепые, хорошо организованные, неодолимые. Сотни, тысячи, миллионы огромных, неузнаваемых собак, движущихся организованными колоннами, "разбухающими и пульсирующими", - сказал он. Может быть, – размышлял он, – они уже сегодня собираются где-то, готовясь напасть на город, как орды гунна Аттилы? Или они клубились в тайном убежище в Сьерра Мадре, стремительно размножаясь в боговдохновенном процессе продолжения рода?

Его бросало то в сны, то в реальность,  ему было страшно, однако он был настороже; охвачен ужасом, и при этом готов вступить в схватку с тайными силами ради освобождения собак Сан-Мигеля от их поработителя, а если необходимо, то освободить их от самих себя, вылезти далеко на ветку и выполнить свой долг до конца.

 

****

День заканчивался. Гигантский солнечный диск полыхал на западном небосклоне. Дул северный ветер. Он бился в лощинах, взлетал к Ботаническому Саду и снова падал в узкие расселины между зазубренными горными кряжами вокруг озера. Элан шел по пятам за высоким худым мексиканцем, ведущим на поводках четырех собак, слишком чистых и ухоженных, чтобы их можно было принять за бродячих. Собаки Элана – Ральф, Чарльз и Лаура – лаяли и натягивали свои поводки, увлекая его в преследование. Но Элан сдерживал их, тогда как мексиканец, идущий в сотне ярдов впереди, казалось, совершенно игнорировал его. Две своры обогнули северный берег озера и направились вверх по холму сквозь притихшие заросли кактусов и мескита. Элан с удивлением заметил, что флора была выше и толще, чем обычно. Стоило мексиканцу с его квартетом исчезнуть в гуще деревьев, кустарника и острых камней, как серая пыль облаком поднялась над тропой, то узкой, то приветливо широкой.

Опасаясь потерять его из виду, Элан рванул вперед. Он знал, что это и есть похититель собак. Отвратительный торговец собачьим мясом. Мясник. Но все же он был настороже. Что найдет он в зарослях? Процветающий собачий мир? Армию свирепых собак из его ночных кошмаров? Он замедлил шаг. Ральф, Чарльз и Лаура тащили его вперед, тянули изо всех сил. Их лапы загребали белый песок, как будто их единственным желанием было присоединиться к своим братьям.

Затем внезапно чаща расступилась – и вот перед ними огромный корраль. Корраль для собак. Бесформенное, впопыхах сделанное, будто набросанное за одну ночь сооружение. Желтые глаза, неподвижно застывшие на собачьих мордах, пристально смотрели из-за сетки забора. На склоне холма царила тишина. Как боевые быки в первое мгновение, когда их вытолкнут на середину арены и они высматривают, кого бы убить, обескураженные, оглушенные, возможно смущенные, лапами загребающие песок в ожидании, собаки пожирали глазами и пришедшего мексиканского мясника с четырьмя их домашними собратьями, и Элана с его тройкой на опушке леса. Казалось, они думают: "Что это? Война между человеческими существами? Но разве это не собачник? Человек на парковой скамейке, который всегда нас ласкает? Человек из приюта, исцеляющий наши раны? Разве это не тот человек с собачьим сердцем? Что все это значит?'

Элан заколебался. Мексиканец открыл ворота и бережно-бережно подтолкнул четверку новеньких внутрь. Они остановились рядом с воротами, испытывающие неловкость от своего страха перед бродячими собаками. Своими братьями. "Что произойдет," – думал Элан, стоя у кромки леса, – "если открыть ворота корраля, как открывают ворота быкам после парада матадоров, бандерильерос и  конных пикадоров, и тягловых лошадей? Собьют ли они его с ног, увлекая за собой Ральфа, Чарльза и Лауру, и всех, кто окажется на их пути? Охваченное паникой собачье стадо?"

Слава Богу, мексиканец стоял спиной к Элану, по-прежнему игнорируя его. Элан больше не колебался. Он должен был действовать. Ему ничего не стоило одолеть мексиканца и привязать его к корралю поводком. Как во сне он отодвинул ворота загона.

Элан дорассказал эту историю в своей последней картине, увековечившей для местного фольклора необычайное событие – возвращение собак. В центре обширного полотна изображены сотни собак, несущихся вниз по склону холма к спасительному убежищу "Хардина" и городских закоулков. Слева – безмятежный день, вечное небо и полдюжины собак, разлегшихся под ногами сидящих на скамьях людей. А справа смешанная группа матадоров с непокрытыми головами, одетых в шитые золотом костюмы, и сбоку от них улыбающихся мариачис, накинувших на плечи серапе. Они стоят в аркадах, курят и разговаривают.

От самого собачника видна только рука – кисть с длинными пальцами, свесившаяся с зеленой железной скамейки и гладящая по голове бродячую коричневую собаку с крепко зажмуренными глазами.

 

Gaither Stewart GaitherStewart@libero.it